Затем я спросил, где дом вдовы раввина, и мне его показали. Я вошел во двор, в один из тех дворов, при виде которых у вас возникает сомнение, живет ли здесь кто-нибудь вооб..
Виновники, разумеется, кончают самоубийством, причем в девяти случаях из десяти вешаются в угольном трюме, в воду же редко кто бросается. Рассказывали, впрочем, что на нашем кораб..
Это чтение взбудоражило стихийную протодьяконскую душу. Три раза подряд прочитал он повесть и часто во время чтения..
Идейно-художественное своеобразие сказок М. Е. Салтыкова-Щедрина
В творчестве Салтыкова-Щедрина в ПОЛНОЙ мере выразились его гражданский темперамент, вера в возможность нравственно исцелить и политически преобразовать русскую жизнь. С наибольшей полнотой и силой сатирический дар Салтыкова-Щедрина раскрылся в его сказках «для детей изрядного возраста». Для Салтыкова-Щедрина первичен политический смысл художественного произведения. В этом его позиция совладает со взглядами Некрасова о назначении писателя и целях творчества. Сатирические сказки Салтыкова-Шедрина посвящены обличению социального" зла (носителями которою являются прежде всего «господа» - помещики, чиновники, купцы и прочие). Автор прибегает к сказочной фантастике, но насыщает ее «духом времени», вследствие чего традиционные сказочные персонажи предстают в новом, художественно переосмысленном облике. Заяц становится «здравомыслящим» и даже «самоотверженным, волк - «бедныму, баран - «непомнящим», орел - «меценатом». Социальные типажи современной Салтыкову-Шедрииу эпохи воплощены в образах премудрого пескаря, карася-идеалиста, вяленой воблы. У Салтыкова-Шсдрина звери, птицы и рыбы вершат суд и расправу, ведут «научные» дискуссии, проповедуют, дрожат... Салтыков-Щедрин сталкивает представителей антагонистических сил, строит повествование на резких социальных контрастах. Так, в «Повести о том, как один мужи двух генералов прокормил» Писатель изображает двух крупных чиновников, всю жизнь прослуживших в регистратуре, которую потом устранили «за ненадобностью». Генералы ни на что не способны, совершенно не приспособлены к жизни - они воображают, что «булки в том виде родятся, как их утром к кофею подают», и были бы обречены па голодную смерть, если бы рядом не оказалось мужика. Автор использует традиционное сказочное начало («Жили да были...»), фольклор («...но щучьему велению, по моему хотению»), сочетает простонародный язык («пенсии ихние», «зачал... действовать») с канцеляризмами («Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности»). Действие начинается благодаря сказочной фантастике: генералы переносятся на необитаемый остров, где и обнаруживается их никчемность. Мужик рисуется как фольклорный добрый молодец, наделенный не только привлекательными человеческими чертами (трудолюбием, находчивостью, беззлобностью), но и чудесными способностями (он варит в пригоршне суп). Предметом сатирического обличения в «Повести...» являются, как и в большинстве других сказок, «господа». Высмеивая генералов, автор гиперболизирует их отрицательные черты - тупость, незнание жизни, неблагодарность, склонность к пустой болтовне о «высоких» предметах (находясь па необитаемом острове, генералы важно размышляют о том, что есть Вавилонское столпотворение - исторический факт или иносказание?). В изображении героев присутствует и гротесковое начало. Оно обнаруживается в той сцене, где генералы, отчаявшись найти себе пропитание (хотя кругом полно плодов, рыбы, дичи), едва не сожрали друг друга. Едкая ирония явственно слышна уже в начале «Повести...»: «Служили генералы в какой-то регистратуре... следовательно, ничего не понимали». В сказках писателя народ всегда представлен в облике страдающего от несправедливости, но в то же время единственно жизнеспособного и жизнедеятельного героя, не понимающего своих подлинных возможностей. К мужику из «Повести...» автор относится с нескрываемой симпатией, в конце сказки выражает свое сочувствие герою, рассказав о том, как генералы, вернувшись в Петербург, «денег загребли» (во время их отсутствия генералам начислялась пенсия), а мужику, спасшему их от голодной смерти, выслали «рюмку водки да пятак серебра: веселись, мужичина!» Однако в том, что мужик унижен и обманут, есть и его вина: он добровольно стал прислуживать генералам и даже согласился, но их требованию, совершить абсурдное действие - свить веревку для самого себя. Автор осуждает героя, но осуждение в этом случае значительно мягче и высказано с долей сочувствующей и горькой иронии. На примере мужика, согласившегося в силу привычки на добровольное рабство (в ситуации, когда никто не мог принудить его к этому), сатирик убеждает читателя в бессмысленности и недопустимости компромисса с миром «господ». Смех Салтыкова-Щедрина неотделим от его понимания страданий человека, обреченного «уставиться лбом в стену и в этом положении замереть». Судьбой своих сказочных персонажей он говорит современникам, что пассивное приспособление к существующему порядку вещей ведет к нравственной деградации общества, которое нуждается в том, чтобы изменить «исстари заведенный» порядок, когда «волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны и совы ворон ощипывают».
Источник:http://www.litra.ru/
Тем временем:
... Имеется в виду его притязание, которое, возможно, и в самом деле характерно для любой критики, - повторить произведение. Но повторить - значит ухватить, услышать в нем повторение, лежащее в основе его уникальности как творения. Однако это повторение - эта изначальная возможность существовать как вторичное - не сводится к имитации некой внутренней или внешней модели: будь эта модель книгой другого писателя, или жизнью - мира, автора, - или же своего рода проектом, существующим в сознании последнего, как уже написанное произведение, только в уменьшенном варианте, которое ему осталось лишь, увеличив, перенести вовне, то есть повторить под диктовку маленького человечка, бога, внутри него.
Удвоение подразумевает двойственность другого порядка, вот какую: повествуя, произведение одновременно что-то умалчивает (но не из склонности к секретам: произведение и автор должны всегда говорить все, что им известно; вот почему литература не может выносить никакого внешнего ей эзотеризма; единственная тайная доктрина литературы - это она сама). Более того, повествуя, оно и само замолкает. В нем самом присутствует пустота в качестве его составляющей. Этот пробел, эта дистанция, невыраженная, ибо скрытая за выражением, есть то, что непреодолимо заставляет произведение, хотя оно уже рассказано лучшим образом и не может быть пересказанным, проговаривать себя вновь и вновь, привлекая нескончаемую речь комментария, в которой, отстраненное от самого себя красивой жестокостью анализа (отстраняющего не по собственной прихоти, а в силу отстраненности, уже участвующей в произведении, - этого не-совпадения, ставшего его едва заметным пульсом), оно ждет, чтобы присущее ему молчание было, наконец, прервано...
