Современная идиллия

- Это ж весьма натурально! - пояснял он, - бо всякий человек защищать
себя имеет - от-то и гарцуе як може!
Всего замечательнее, что мы не только не знали имени и фамилии его, но
и никакой надобности не видели узнавать. Глумов совершенно случайно прозвал
его Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу начал откликаться на этот зов.
Даже познакомились мы с ним как-то необычно. Шел я однажды по двору нашего
дома и услышал, как он расспрашивает у дворника: "скоро ли в 4-м нумере (это
- моя квартира) руволюция буде". Сейчас же взял его я за шиворот и привел к
себе:
- На, смотри!
С тех пор он и остался у нас, только спать уходил в квартал да по утрам
играл на бильярде в ресторане Доминика, говоря, что это необходимо в видах
внутренней политики.
Лгунище он был баснословный, хотя не забавный. Но так как мы находились
уже в том градусе благонамеренности, когда настоящая умственная пища
делается противною, то лганье представляло для нас как бы замену ее. В
особенности запутанно выходила у него родословная. Нынче он выдавал себя за
сына вельможного польского пана, у которого "в тым месте", были несметные
маетности; завтра оказывался незаконным сыном легкомысленной польской
графини и дипломата, который будто бы написал сочинение "La verite sur la
Russie, par un diplomate" ("От-то он самый и есть!" - прибавлял
Кшепшицюльский). Когда же Глумов, с свойственною ему откровенностью,
возражал: "а я так просто думаю, что ты с... с...", то он и этого не
отрицал, а только с большею против прежнего торопливостью переносил лганье
на другие предметы. Хвастался, что служит в квартале только временно, покуда
в сенате решается процесс его по имению; что хотя его и называют сыщиком,
но, собственно говоря, должность его дипломатическая, и потому следовало бы
называть его "дипломатом такого-то квартала"; уверял, что в 1863 году бегал
"до лясу", но что, впрочем, всегда был на стороне правого дела, и что даже
предки его постоянно держали на сеймах руку России ("як же иначе може то
быть!"). Иногда он задумывался и предлагал вопрос:
- А як вы, господа, думаете: бог е?
- Тебе-то, скотина, какое дело?
- Все же ж! Я, например, полагаю, что зовсем яго ниц.
Но даже подобные выходки как-то уж не поражали нас. Конечно, инстинкт
все еще подсказывал, что за такие речи следовало бы по-настоящему его
поколотить (благо за это я ответственности не полагается), но внутреннего
жара уж не было. Того "внутреннего жара", который заставляет человека
простирать длани и сокрушать ближнему челюсти во имя дорогих убеждений.
Повторяю: мы совсем упустили из вида, что, по первоначальному плану,
состояние "благонамеренности" было предположено для нас только временно,
покуда предстояла надобность "годить".